Екатерина Константинова соответствует классическим представлениям о сибирском характере: эта волевая, наблюдательная, решительная и умная актриса – еще и тонко чувствующая натура, сильная и нежная душа. Все свои прекрасные человеческие качества она в полной мере проявляет на сцене родного иркутского Драматического театра им. Охлопкова, где на ее счету роли в лучших произведениях мировой литературы: она сыграла Джульетту и Катерину Кабанову, Татьяну Ларину, мольеровскую Эльмиру и многих других ярких героинь. Ее профессиональный путь идет так уверенно и правильно, что можно не беспокоиться о судьбах отечественного театра, коль скоро в нем по-прежнему служат такие артисты.
 

– В чем истоки вашей профессиональной деятельности?
 

– Истоки вполне ожидаемые для человека, который стал актером: у меня актерская семья. Мама – режиссер и ведущий мастер сцены, служит в Театре юного зрителя им. Вампилова, папа – заслуженный артист Российской Федерации, и оба театральные педагоги. Есть еще два старших брата, но они как раз нормальные люди, а меня завернуло на творческую стезю, хотя я этого совершенно не планировала. Когда я училась в 9-м классе, в Драматическом театре им. Охлопкова объявили кастинг в молодежный проект «Ромео и Джульетта», где наряду с профессионалами в спектакле участвовали студенты и школьники старшего звена. Папа предложил мне сходить – полюбопытствовать. В школе мне было тоскливо, тем более, что как раз в это время шла подготовка к ЕГЭ. И я пошла. На кастинге все происходило по стандарту вступительных экзаменов театральных институтов: надо было станцевать, спеть, прочесть программу (обязательно из «Ромео и Джульетты») и пройти собеседование. На вопрос режиссера Геннадия Викторовича Шапошникова, что я выбрала, уверенно ответила: «Монолог Кормилицы», – после чего меня резонно спросили: почему не Джульетты? – «Мне няня понравилась…» И показалось, что я сделала что-то не так. Но почему мне должна была нравиться Джульетта? Она же только про любовь говорит! Мне 14 лет – вообще не до этих соплей в сахаре! Монолог мне, конечно, прочитать не дали, и я решила, что на этом участие в проекте и закончится. Но мою судьбу определила запись в анкете о том, что я играю на синтезаторе. (Я не оканчивала музыкальную школу, но с детства любила играть на фортепиано. Сочиняла музыку сама или пыталась подбирать на слух знакомые мелодии). Спектакль предполагался как раз-таки музыкальный: с живым исполнением, песнями, танцами, и меня взяли в группу на клавишные.
 

А через два года в Драмтеатре объявили целевой набор в Щукинский институт. Я как раз окончила 11-й класс и понятия не имела, чем заниматься. Стала пробоваться не потому, что хотела быть актрисой, хотя уже имела представление об этой профессии (в театре поработала не только в «Ромео и Джульетте», но и в сказках и концертах, знатно «прокачав» навык клавишницы). Нет, пошла от безысходности какой-то. Я не знала, кем хочу стать. Были детские мечты, но все они остались в прошлом. Умений специальных, вроде музыкального образования, у меня тоже не было, курсы по обществознанию и социологии не воспламенили во мне желания учиться на социолога. А тут более-менее знакомая обстановка. Ну, и я пошла. И поступила.
 

– Как родители приняли ваш выбор?
 

– Любые родители переживают о том, что ждет их ребенка. А в актерской профессии полно поводов для переживаний. Можно навсегда пораниться. В истории кино и театра множество примеров актеров – заложников одной роли или тех, кто сломался в самом начале пути или на пике карьеры. Сколько артистов, о которых мы ничего не знаем, а они всю жизнь положили ради сцены? Скольких перемолол театр, сколько «сгорело» в нем. Есть шутка: «Театр – это храм! “Храм-храм” – и нет человека». Какой родитель не будет волноваться…Когда я поступила, папа со мной долго не разговаривал. (Сейчас мне помнится, что два месяца, но боюсь соврать: воспоминания имеют тенденцию обрастать подробностями, которых в реальности не было). Ему на втором туре позвонил кто-то из знакомых с вопросом: «Ты в курсе, что твоя дочь поступает?» Он не был в курсе, а дочь, тем не менее, поступала. Мама, естественно, тоже переживала, но поддерживала меня. Но тогда все было как в тумане... Конечно, мой выбор не должен бы удивлять, ведь дети из актерских семей зачастую принимают участие в спектаклях. Этой участи не избежали мои старшие братья: они поиграли в сказках, получили свою прививку от театра и стали нормальными людьми. А я на сцене ребенком не бывала. Но воспоминания о театре оставили свой след. Я, маленькая, стою в холле и смотрю на папу. Он – с длинными черными ресницами, с красным напомаженным ртом, почему-то в женском платье, парике и с длиннющими красными ногтями – с какой-то тетенькой фотографируется. Я ничего тогда не поняла. Стояла молча и смотрела на него с немым вопросом. Еще одно воспоминание, уже более осознанное – спектакль по «Мертвым душам» (у нас в театре он назывался «Наш господин Чичиков», и отец играл заглавную роль). Для меня было потрясением, что он – как будто другой человек и ведет себя не так, как дома – словно и не папа. У мамы в ТЮЗе я бывала чаще, потому что она меня с собой брала на репетиции, посидеть в гримерке или в зале тихонечко. И всё. Я будто была отстранена от ожидаемой детской театральной жизни. Разве что после премьеры родителей я ждала дома бутерброд с банкета – вот и все соприкосновение с профессией. Правда, мой школьный педагог по русскому языку и литературе часто отправляла меня на конкурсы чтецов – я неплохо читала. Но не было никаких театральных студий, никакой сцены. Я пришла на свое место парадоксально непрямым путем, хотя все было под носом.
 

– Как проходило ваше обучение в Щукинском институте – дистанционно?
 

– Раз в год мы ездили на сессию в Москву, а на вторую педагоги приезжали к нам. В течение года бывала у нас Елена Викторовна Одинцова, за несколько дней до экзаменов прилетал Владимир Петрович Поглазов – наш художественный руководитель. Бывали онлайн-лекции по истории зарубежного и русского театра, другим предметам. Но в основном обучение проходило с местными мастерами (руководителем от Иркутска был Геннадий Шапошников). Учиться сначала было тяжело, я чувствовала себя серостью, все время сравнивала себя с другими. Но на втором курсе случился знаменательный отрывок – «Гроза» Островского, где я сыграла первую большую серьезную роль. Потом из него вырос дипломный спектакль, идущий на нашей сцене по сей день.
 

Учились прямо в театре. А поскольку театр – сложенный и выверенный механизм, в котором есть свой распорядок, то появление нашего курса доставило немало неудобств цехам. То им костюм дай, то реквизит, то доски – да кто это вообще такие?! Ощущение замкнутого пространства и отсутствие актерской тусовки с других курсов сыграли отрицательную роль в нашем становлении. Пересекаясь с ребятами из Иркутского театрального училища, мы немножко обалдевали, потому что они всегда пребывали в состоянии праздника и повышенной энергии, а я чувствовала отчужденность, отрезанность от студенческого движения.
 

Как бы то ни было, в 2014 году я выпустилась. Таким же удивлением, как и поступление, стал для меня факт, что я получаю красный диплом. (Я вообще все время была как будто в шоке от того, что происходит). После выпуска у меня не было расставания с родимым гнездом, не было поисков своего театра. Не знаю, хорошо это или плохо. Такое ощущение, что я все-таки чуть-чуть об этом жалею. Думаю, мне нужно чувство растерянности для того, чтобы двигаться дальше. Так или иначе я через него прохожу: либо создаю его специально (как принято сейчас говорить, выхожу из зоны комфорта), либо меня с силой «нахлобучивает» извне, если я по-доброму из этой зоны не иду. Хочешь – не хочешь, а будешь развиваться. В моей жизни все закручивается вокруг театра, искусства и актерской карьеры. Вот уже несколько лет как я педагог по мастерству актера в Иркутском театральном училище. А сравнительно недавно стала сотрудничать с нашей местной продакшн-компанией «BURKALO company» в качестве кастинг-директора.
 

– Вы учились в прославленном театральном вузе. Но так ли необходимо специальное образование в актерской профессии, где все постигается с опытом?
 

– Когда я сама стала педагогом, сделала великое открытие, что какие-то вещи, кажущиеся тебе элементарными, проще некуда, для студента таковыми не являются. Вспоминаешь себя: вроде понятно, что от тебя мастер требует, даже киваешь, но все равно получаешь одни и те же замечания. И опять вроде понимаешь, но снова мимо. Теперь осознаю, что студент не то что головой не может воспринять что-то – он почувствовать это не в состоянии: опыта просто нет подобного, а фантазии пока не хватает. И вот педагоги дают тебе этот недостающий опыт, капают, наполняют твой багаж, напитывают, вдалбливают, и Бог знает что еще делают, чтобы потом… в какой-то момент… может быть… то, что они вкладывали, начало прорастать. Но это, разумеется, не односторонний процесс. Не будь учебы – неизвестно, сколько бы понадобилось времени на то, чтобы человек начал развиваться в нужном направлении. А бывает, что поступают звездочки – и тут лишь бы не навредить. Ребенок ничем не скован, не ранен, его не надо вытаскивать из скорлупы, успокаивать – надо только путь показать. Вообще студент прочитать Станиславского, Чехова, Мейерхольда, Захаву и сам сможет – как и любой другой человек, не собирающийся становиться актером. Но не книжки артистом делают. Они обогащают, конечно, может, вдохновляют даже. Но все-таки живые люди к профессии ведут. За 4 года в театральном институте меняются, как ни в каком другом учебном заведении, и это происходит благодаря педагогам.
 

– У вас действительно не было поисков своего театра и места в жизни. Но, наверное, не стоит жалеть о том, что остался, если твой город – Иркутск.
 

– Конечно, у нас богатейшая история и культура: чего стоят только декабристы – основа нашей интеллигенции! И много чего есть у нас замечательного. Но если говорить о том, что мне особенно близко, то, я думаю, мое мнение совпадет с мнением жителей любого региона страны. Недавно я читала справки о героях-тыловиках Иркутска (в частности, про летчика-испытателя Семена Назаровича Бушкевича): сколько было выпущено самолетов на нашем авиазаводе, как проходили испытания. Я чувствовала такой ком в горле! И ведь не сказать, что я разбираюсь в самолетостроении или понимаю что-то в летных программах, – разумеется, нет. Но осознание, что речь о войне, о том, что она где-то здесь, в Сибири, в моем городе, что люди даже вдали от фронта рисковали жизнью, «вскрывало» меня от и до. Наверное, в нас это вшито на генетическом уровне. Понимание, что мы живем благодаря жертвам и подвигам наших дедов и прадедов, меня удивляет и восхищает. Эта тема неисчерпаема. У нас в театре есть несколько военных спектаклей. Например, «Вечно живые» по Розову, где у меня роль Вероники, – и на него можно не готовиться заранее. Не потому, что я отношусь к этому легкомысленно, а потому, что эти события настолько близенько лежат – как говорят, на уровне имения, – что не нужно ничего с собой делать, чтобы подключиться. Мне кажется, что в Иркутске, что на Урале, что в столице такая тема найдет большой отклик.
 

Вы спросили – и я сама сейчас задумалась, почему же я остаюсь в своем городе? Ничего не приходит в голову кроме того, что тут моя семья и театр. Хочу надеяться, что моя работа привносит вклад в культуру Иркутска. Будь я в другом месте – и судьба сложилась бы иначе. Видимо, пока что мне нужно быть здесь. Я ведь не раз задумывалась о том, чтобы уехать, попробовать, рискнуть, но всегда на чаше весов перевешивало блюдце «остаться». Значит, не все я тут еще сделала, хотя пока это и не осознано до конца.
 

– Расскажите, что ваш театр делает на культурно-патриотическом фронте.
 

– Несколько наших артистов ездили с концертной программой «Душа Сибири» к военнослужащим на передовую: исполняли песни под живую музыку, читали стихи, рассказывали и про родной Иркутск, который благодарен нашим защитникам, привезли сувениры и подарки. Есть у нас и сборы средств на технику и гуманитарную помощь. К слову, наша область – куратор города Кировск в ЛНР. Коллектив участвует, как может, директор наш Анатолий Андреевич Стрельцов – человек патриотичный, хорошо разбирается в истории и понимает, что происходит. Сердцем, душевными силами он помогает людям и на фронте, и в тылу, организовывает концерты для семей участников СВО, которые мы тоже всячески поддерживаем. Как принимают такой репертуар у нас в городе? Когда на поклонах мы открыто встречаемся со зрителем, без «четвертой стены», лицом к лицу, я чувствую, что все – за жизнь. Война сейчас, война 80 лет назад – все одно, и люди одинаково хотят жить. Не всё мы видим, не всё мы знаем, но для меня есть понятие зоны ответственности: если я могу кому-то помочь, поучаствовать в общем деле – я участвую и помогаю. И если мне говорят про «пир во время чумы», я отвечаю: «Давайте множить пир, а не чуму». Надо поддерживать жизнь, а разговоры о политике только разбивают мне сердце. Я не равнодушна и выбираю делать то, что в моей власти.
 

– Зритель сегодня охотно идет в театр?
 

– К нам очень хорошо ходят, низкая заполняемость зала случается лишь под конец сезона, когда все на дачу уезжают и в отпуск. А так почти аншлаги на каждой сцене. В этом заслуга не только актеров и сотрудников, занимающихся распространением билетов и рекламой, но и самих зрителей – у нас театральный город. Много публики приходит и по Пушкинской карте. Правда, есть ощущение, что в нашем репертуаре немножко выпущено подростково-юношеское звено: мы играем спектакли для старшего возраста, среднего – и сказки для маленьких ребятишек.
 

Конечно, как и везде, бывают у нас классы утомленных школьников, которых загнали в зал с приказом: «Сидите тихо, не разговаривайте, не смейтесь, не плачьте, не шевелитесь и не дышите!» И они сидят и никак на происходящее не реагируют. (Существует какое-то странное мнение, что ты не можешь выразить свою эмоцию на спектакле. Понятно, что нельзя болтать и кричать: «Шайбу!» – но так ведь и искренний отклик купируется. Я сама очень бурно реагирую на постановки: если смешно – хохочу, грустно – все вокруг тонет в моих слезах. И мне однажды сделали замечание: «Девушка, вы вообще-то в театре!» Я повернулась и ответила: «Ну да!»). Наряду с учащимися приходят к нам и свободные люди. Например, моя подруга, тренер по сноуборду: она театралка и берет с собой свои спортивные группы – от малышей до юных ребят. Но они идут абсолютно добровольно, потому что заинтересовались театром.
 

– Без школьников вам не обойтись, ведь в репертуаре много классики. Например, «Гроза», которую вы играете, начиная с выпуска. Какая она – ваша Катерина?
 

– Спасибо Владимиру Петровичу Поглазову за то, что он мне открыл этого персонажа. В школе пьеса читалась мимоходом, казалась скучной и неинтересной. И на втором курсе, перечитывая ее, я вся измучилась: «Что за идиотка?! И в конце еще и утопилась! Да что ж ты в первом действии этого не сделала?!» Вообще не представляла, как буду играть – это же тоска! Позднее я поставила моноспектакль по собственным дневникам и впечатлениям от учебы, посвященный моим учителям, где был отрывок, рассказывающий о том, как я подбиралась к роли Катерины. Я подсчитала, сколько раз в драме она говорит «ах» – оказалось, 19 раз! По этому поводу я тоже тогда неистовствовала. Но потом начался разбор: сперва с Александром Анатольевичем Булдаковым, заслуженным артистом России, открывшим мне, что эта девчонка – не очень-то правильная, как может показаться, и уж во всяком случае не луч света в темном царстве. Нормальная она девка, со своими желаниями и фантазиями, болью и любовью. После, начав работать с Владимиром Петровичем, я совершенно по-другому взглянула на этот образ.
 

Помню, мне было очень сложно, я настраивалась на каждый выход, «накачивала» себя, старалась остаться в уголочке одной, потому что для меня мои сцены были как тяжелые «товарняки», которые надо тягать. Со временем я выкристаллизовала для себя тему спектакля: он не столько про конфликт религии, устоев, сколько про ощущение Бога внутри. Ад начинается тогда, когда ты себя предаешь. Также мне кажется скучным все подминать под влияние среды: мол, вот если бы не Кабаниха… Это и есть пыльная классика. А если представить, что человек сам загнал себя в такие условия, что случилось нечто, отчего Катерина оказалась в такой семье? Конечно, в те времена было так принято: выдали замуж, отправили в мужнин дом. Но нас в XXI веке это абсолютно не трогает (это может быть актуальным для определенных народностей и религий, но тогда и спектакль надо ставить другой). И в данный момент мне сложно и интересно в этой роли быть убедительной. Героиня ведь будто на качелях качается: «Нет, я буду верной женой» – «Нет, я хочу видеть Бориса». В такой ситуации очень легко уйти в анекдотичность. Но проблема-то не на уровне «изменить – не изменить», измена-то ее себе, а не мужу! Она душу погубила! Островский – гениальный автор: он написал пьесу о религиозной девочке, которая совершила самоубийство, великий грех. (Недаром «Гроза» считается русской трагедией). И самоубийство совершается потому, что это – лучший выход: жить дальше – более преступно перед Богом, чем умереть. – Ни фига себе! Как это было возможно создать в XIX веке? Ведь со стороны Катерины – это не блажь, не слабость, а полное понимание того, что дальнейшая жизнь невозможна. И для меня сегодня пройти от начала до конца путь к этой мысли в спектакле – самое любопытное. Какие шаги совершает героиня в каждой сцене, что она доходит до этой мысли? Конечно, на втором курсе я об этом не задумывалась – были другие задачи. Но до сих пор я в сердце храню слова Владимира Петровича: «Что ты мне лирическую героиньку играешь?» Тут никакой лирики нет.
 

– В вашей копилке много героинь. Получалось ли выходить за рамки амплуа?
 

– Да, мне в этом смысле посчастливилось. Пожалуй, началось все с Эльмиры в «Тартюфе»: очень острый рисунок роли, способ существования абсолютно не бытовой, максимальное приближение к масочному существованию – и грим использован заметный, и костюмы гиперболизированы. Мое платье было безумно тяжелое (мне кажется, я худела на несколько килограммов за спектакль), на обруче с идиотским подобием турнюра, с выносом на полметра от талии – получалась эдакая Эльмира Тортовна. Она была героиня, но при этом совсем не лирическая. Далее линия характерных ролей наметилась в сказках. Черного Кота в «Василисе Прекрасной» я играю до сих пор. По задумке режиссера Геннадия Гущина – это нормальный пацан, читающий рэп: в общем-то, все тот же Кот ученый, что ходит по цепи кругом, но в современной интерпретации. И живет он на цепи у Бабы Йоги – тоже немного «двинутой». Потом появилась Майя Мухина из постановки «В день свадьбы» – девочка из хорошей семьи, которую бросил парень, выдерга и стервозина. Была у меня Ведьма из «Макбета», лошадь Бурая из «Холстомера» – бунтарка-революционерка. А недавно появилась роль, которой нет в оригинальной пьесе: в спектакле «Чума на оба ваши дома» мой персонаж Некто – то ли ангел, то ли бродяжка, везде он вхож, но никто его не замечает. К этой постановке я училась играть на аккордеоне, за три месяца освоила инструмент. Роль без слов, основана только на движении и музыке. (Что-то похожее есть в «Евгении Онегине» Вахтанговского театра). А по осени у нас проходила режиссерская лаборатория, и к нам приехала Аня Морозова, поставившая «Один билет до Марса» (это буквально мировая премьера пьесы, состоявшаяся на нашей сцене после утверждения эскиза). Я играю маму главного героя. Можно сказать, традиционная для меня лирическая героиня выросла, стала мамой и немножко изменилась.
 

Обожаю я эпизод в «Прощании с Матерой»: моя глухонемая Валька выходит на пару минут, бросает ребенка, уезжает от матери. У Распутина на нее выписано три строчки, но режиссер Геннадий Шапошников сделал мне подарок и расширил образ. При подготовке я ездила в интернат, чтобы пообщаться со слабослышащими, поучить язык, понять, как говорить целыми словами, а не по буквам. Это было чистейшее творчество! Еще в спектакле Андрея Шляпина «Дети» (тургеневские «Отцы и дети») у меня вроде бы лирическая героиня – младшая сестра Одинцовой Катя Локтева. Слов на три страницы, но я очень люблю эту роль, потому что она насыщенная, наполненная, удивительная: и на четвереньках я бегаю, и вверх ногами хожу, и чего только не вытворяю. Бывает же так: надел красивое платье, ходишь в нем, сидишь, а в финале заплачешь – и вся роль. Спасибо, было очень интересно. А в «Детях» у меня настоящий праздник. А что артисту еще и нужно, кроме как играть с наслаждением? У меня в этом смысле счастливая судьба. Играю и зверей, и царей. Не могу про себя сказать, что я актриса одного типажа: соблюдается баланс драматических образов и характерных.
 

– Что вам помогает в подготовке к ролям?
 

– Абсолютно по-разному бывает. Иногда что-то совершенно случайно попадается в период репетиций: вдруг увидишь какой-нибудь фильм или услышишь музыку в такси, и это станет ключом для роли, мизансцены или даже фразы. Я всегда фиксирую для себя эти «мулечки». Мой телефон кишит заметками, там миллионы скриншотов. Порой мне очень помогает живопись (я подписана на разные телеграм-каналы и группы по искусству, где выставляют картины классиков и современных художников, известных и незнакомых для меня). Стараюсь впитывать все, что есть в мире. Одного проверенного способа подготовки к роли у меня, естественно, нет. Я все время себя растеребливаю на восприятие. Откройте уши – да услышите, откройте глаза – да увидите. Можно и нюх открыть. Наверное, мне либо очень сильно везет, либо я «прокачала» навык открывания, но в нужный момент я оказываюсь в идеальных ситуациях, которые мне помогают в репетиционном процессе. Так было со спектаклем «Чума на оба ваши дома». Накануне моего разговора с режиссером, когда в моей жизни был непростой период, я пошла в храм. Мне даже через центральный вход было трудно войти, и я присела на паперти, чтобы собраться с силами. Проходящая мимо меня женщина неприязненно сказала: «Вам здесь не парк, чтобы сидеть». Я проглотила обиду, потому что чувствовала, что все делаю правильно. Но такая бесприютность меня охватила: я пришла в дом Господень и не могу в него попасть, а меня еще как будто и выталкивают! И вот я увидела юродивого мальчика, который мне улыбнулся и заговорил со мной. Сказал странную вещь: «Я хочу, чтобы ты пошла со мной на спектакль», – взял за руку и провел в храм. Там висел баннер спектакля, который должен был идти в нашем театре! От его слов, от всего произошедшего возникло ощущение чуда. Меня будто встретил ангел, который меня поддержал. И, когда мне в новой постановке предложили роль ангела, присутствующего в жизни влюбленных и проходящего с ними через все испытания, я знала, как играть. В репетициях было легко, потому что я только что пережила то, что от меня требовалось. Сложно было аккордеон освоить: он же как рояль, который ты носишь на руках. На это и ушли все силы, а мозаика роли сложилась сама. И всегда так у меня получается: недостающие пазлы собираются сами – благодаря людям, событиям (даже страшным), увиденному и услышанному.
 

– А благодаря чему вы стали преподавать?
 

– Это случилось так же внезапно, странно и удивительно, как мое поступление в институт. Несколько лет назад (мне тогда было 24 года) ко мне подошел Александр Анатольевич Булдаков и позвал на свой курс педагогом. Естественно, я обалдела: ну какой я педагог! В моем представлении в эту профессию приходят после того, как седеют волосы. Мне – преподавать?! У меня был один вопрос в голове: что я могу дать другим, когда сама две книжки прочла? Но я все-таки согласилась, потому что помнила: Владимир Петрович Поглазов стал преподавателем в 25 лет. И я мысленно обратилась к нему: «Владимир Петрович, поддержите меня и помогите, приведите туда, куда надо». Мне и самой хотелось понять себя, увидеть, что я могу, чего мне не хватает. Учить студентов – это самому бесконечно учиться. И эта моя деятельность очень помогает мне в актерской профессии. Объясняя что-то другим, я научаюсь и себе объяснять это. Лет пять назад я ощущала себя беспомощной, если режиссер не подсказывал мне, как играть. А сейчас я самостоятельно могу выстроить линию роли, придумать мизансцены и дивертисменты. Это происходит благодаря моей работе в училище и на мастер-классах, участии в подготовке учеников к поступлению. Я стала себя чувствовать увереннее и спокойнее на репетициях нового спектакля, не испытываю панику, если что-то непонятно, или мы с режиссером не можем договориться. У меня уже есть навык разбора, я легче ориентируюсь в работе. Счастье, что это со мной произошло.
 

– Вы ведь и с более юными ребятами поработали, курируя школьные театральные коллективы. Это схожая деятельность, или есть разница?
 

– Есть, и очень большая. Студент пришел получать профессию: к нему другой подход, да и спрос тоже другой. А с людьми, занимающимися актерством из интереса и любви, ищешь иной язык. Какие-то вещи им не нужно давать. Надо будет – доучатся и придут в институт. Работа со школьными театрами – проект при кураторстве театрального училища, для меня это была разовая акция. (Возможно, мы ее повторим). В связи с моей занятостью в репертуаре я поработала на этом мероприятии буквально чуть-чуть: занятий 10 у нас было от силы. Но моя главная задача состояла в том, чтобы дать нужные инструменты педагогу, который с детьми будет продолжать заниматься театром. По сути, я учила преподавателей, как им взаимодействовать с учениками, чтобы всем было весело, здорово и интересно.
 

Мне кажется, в таких проектах основное – понять, какие у пришедших цели. Ясно, что для школьников – это досуг и развлечение. Но много есть ребятишек из неблагополучных семей: для них любое общение – подвиг. А театральная студия имеет прекрасное свойство – исцелять. Если работа выстроена грамотно, а не просто все дурака валяют, то театр способен и травму снять, и социализировать. Это важные вещи, которые должны существовать в учебных заведениях. Потому что это – один из видов терапии.